На том берегуЕсть разные определения ощущений, возникающих от прочитанного.
Говорят: "мило".
Говорят: "прекрасно".
Говорят: "мороз по коже".
Говорят: "на грани гениальности и маразма".
Говорят: "рекомендуется к чтению".
Говорят: "хочу поделиться сцылкой".
Говорят: "жесть". Иногда коротко замечают: ""Ух!"
Я сам так часто реагирую. И про грань гениальности и маразма, и про прекрасность, и сам иногда рекомендую к чтению как пищу для ума и тренинг чувств. Изредка ограничиваюсь "ух!"-ом.
Нужно же как-то среагировать. Человек старался...
читать дальшеА иногда не то что нет словесной реакции, просто формулировка не подходит. Никакая. Слововыражение не тянет на тему. Никакие слова не подходят, потому что все слова - лишние. Может быть, в таких редких, почти исключительных случаях, нужно (вернее, можно) ощущение передать не нагромождением букв, а музыкой. Конкретность потому что ни в голову, ни в душу не лезет, а музыка все-таки наиболее абстрактновыразима из всех искусств.
Я иду иногда по улице, или сижу в машине, или в автобусе, или на работе, или курю во дворе. И, совершенно вне контекста дня, в голову приходит:
- Как жаль, что, когда деды были живы, не вытряс из них душу, заставляя вспоминать войну. Не лакированную, не партийную, не газетную, не ту, о которой вспоминают перед телекамерами в День Победы. А ту, о которой стыдятся... нет, не то слово... боятся? стесняются? не то. всё не то. - О которой не могут рассказать в школе, когда дирекция приглашает поведать детям о подернувшимся пеплом боевом прошлом. Дедов тоже приглашали, и они шли, надев костюмы с орденами, медалями, планками. Оба партийные: раз есть общественное поручение, значит - надо. И шли, и рассказывали (не знаю уж, как и о чем, это не в моих школах было. Не в тех, где я учился). Мамин папа - с большим удоовльствием, папин - куда с меньшим, но шли оба. Это можно объяснить, настроение: мамин Па вернулся с войны алкоголиком, и перед походом в школы имел право хлебнуть стаканчик на законном основании, и даже бабуля не могла возразить - просила только, чтобы держал себя в руках, чтобы язык не заплетался, чтобы перед детьми не позорился. Папин Па не пил, ему просто нельзя было - глаукома, сердце и так далее; шел к детям без особого желания, просто потому что с фронта вернулся неврастеником, и боялся. Всю жизнь боялся. И детей боялся. Но - шел. Папин Па был предан партии не на шутку, власть дала ему все, о чем он мог только мечтать, в ряды вступил по убеждению, еще в начале тридцатых. Мамин Па в ряды вступил на фронте - по разнарядке и безысходности; однажды проговорился: перед боем построили и предложили записываться, стопки новеньких партбилетов, еще без имен владельцев, лежали на пригорке, и порученец объяснил строю кратко: кто не запишется, идет умирать в атаку первым. Все хотели жить, конечно, и, конечно, все записались (в атаку через четверть часа все равно пошли вместе - обманул сукин сын порученец). Но такова была сила эпохи, что даже контуженный папин Па, не питавший иллюзий ни по отношению к партии, ни по отношению к Верховному, десятилетиями в многочисленных коммуналках своей жизни, приглушив звук, слушавший западное радио, - и тот в конце восьмидесятых, когда пришел срок, умер истово по-партийному. Последние слова бывшего йешиботника, недоучившегося раввина, были адресованы жене: "Партбилет лежит там, вытащи, отнеси Иван Антонычу, пусть хранит вечно". Иван Антоныч был секретарем его парторганизации...
Сопляк я был. Или нет. Наоборот - здоровый лось. Мамин Па умер, когда мне было шестнадцать, папин - когда мне исполнилось двадцать четыре. Почему я не приставал к ним с карандашом в руках, почему не просил рассказать всё, как было? Черт его знает. То ли понимал бесперспективность издания в то время, то ли казалось, что деды - вечны. Может, так и казалось. С детства они были рядом. Оба. Вот и казалось, что так будет всегда. Все равно простить себе не могу.
Обоим было что рассказать, но рассказывали очень редко. А если и рассказывали, то все как-то больше общими словами. Понимаю, что им тяжко было вспоминать. И кто я такой, чтобы тянуть душу? Кое-что они все же выдали. В основном - размякнув после выпитого. Два-три эпизода я запомнил намертво, еще с детства, потому что больно уж не вязалось это с тем, что читал в книгах и смотрел по телевизору. Или - вязалось, но дополняло прочитанное и увиденное так страшно, что врезалось в мозг и душу. Осколочным каким-то ранением.
Эти эпизоды я вставил в пару своих рассказов, которые вошли потом в книгу. В рассказы "Дед" и "Шмандергебец" -
www.jewniverse.ru/RED/gonchrok/21.htm
и
www.jewniverse.ru/RED/gonchrok/65.htm
Вот пишут:
...А я дедов распрашивала - молчали, да, как партизаны, о таком. Отмахивались и не желали вспоминать. Не надо тебе этого знать, девочка, - сказал как-то мамин папа.
Страшное дело война, да
Женя Нос к Девятому мая дал ссылку на военные воспоминания Николая Никулина. Эту ссылку, наверное, уже очень многие видели, а кое-кто, вероятно, даже пошел по ней и, может быть, даже прочел до самого конца. Я дочитал только сегодня. И вот я говорю - немота. Нет слов потому что. Может быть, действительно бессловесную музыку бы сюда, как наиболее абстрактно выражающую, и так далее... ну, я в начале об этом уже писал.
А я имею вообще право писать об этом? Кто-то из ушедших когда-то с дневников сказал лет семь назад: человек вообще имеет право писать и рассуждать лишь о том, что пережил лично. Точка. Так какое же право я... Ну, для детей хотя бы, которых не то что война сама не коснулась, но даже и воспоминания о ней прошли уже через вторые, а то и третьи руки. Мы хоть с самими участниками разговаривали с глазу на глаз, а эти? Пятнадцатилетние? А их будущие дети? Им нужно знать. Они должны знать. Это всегда нужно знать, это - прививка на все времена от всенародного одобрения, равно как и от всенародного осуждения. От мифологии, воспринимаемой как единственная реальность.
Ну, что ты бздишь? - спросил Категорический императив. - Ну хули ты мнешься, как целка? И к чему это многословие. Тьфу, бля... - И сплюнул.
Нет, я другое хочу сказать. Прибавить.
Когда я писал пару дней назад о приуроченной к Девятому мая встрече ветеранов в музее "Яд ва-Шем", я опустил один эпизод. Я поспорил... повздорил с одним заслуженным человеком. Какое право... А, опять я туда же. Он - весь увешанный броней орденов, Брест, сорок первый - Берлин, сорок пятый, - да-да, именно так и было, - и я. Этот человек - герой. Он все прошел и, может быть, даже остался человеком. Не мне судить. Он - герой, я - рефлексант.
Он сказал:
- Видишь, сынок (может быть, нужно было бы сказать вернее - внучек)? Что они творили? И что мы творили? Да, и мы творили... натворили... Все творили, на то и война. Единственное, за что горжусь (сказал он) - это за то, что живу теперь в стране, армия которой никогда такого не творила. Ни в одной войне, ни на какой территории, которую занимала. У меня правнук сейчас в здешней армии. Он десантник. Он такого, что мы творили, и что они творили, сам не сотворит - никогда. Во!
И поднял палец милостивым жестом патриция, сидящего за оградой арены цирка.
А я подумал.
Верно, мы не творили. И, даст Бог, никогда не сотворим. Ни в одной из тех войн, что были и что еще предстоят. Никогда, с самого сорок восьмого, не было мародерства, избиения гражданских, пыток пленных. Никогда. Ни одного случая изнасилования мусульманских баб. Ни в Ливане, ни в Египте, нигде из тех мест, где воевали. Последнее до того уж невероятно, что одна арабская правозащитница не так давно сообщила о злодейских оккупантах недоуменно-удрученное: "сионистские солдаты никогда не насилуют наших женщин. Почему? Да потому, что за людей, т.е. за полноценных сексуальных партнеров, их не считают".
Эк вывернула....
Но я подумал. Осуждать озверевших, находившихся в бесчеловечных условиях, завшивевших, замордованных до потери инстинкта самосохранения солдат, наблюдавших смерть близких, пришедших в Рейх мстить, у меня не поднимается рука - именно потому, что сам там не был и не знаю, как вел бы себя, окажись я там. Хотя, скорее всего, я бы до Рейха не дошел, меня бы кончили еще в самом начале, еще в сорок первом (если бы тогда уже призвали), подсказывает мне что-то. Но неважно.
Важно то, что ни осуждать я не могу, ни принять. Могу, конечно, повторять за дедушкой, с которым сидели в "Яд ва-Шем" рядом и, приглядываясь друг к другу, перекидывались общими фразами: "конечно, наша армия такого себе никогда не позволяла и не позволит..."
Не позволит, да, и в это верю истово, потому что - знаю.
Но потому что - что? Почему? Потому что мы - действительно духовный образец, должны служить светочем для народов мира, как в Писании и комментариях к нему сказано, и - морально обязаны соответствовать? Так думает дед-атеист. Подспудно, без формулировок думает.
А я думаю по-другому. Ни хрена мы, дорогие друзья, живя в стране, за которую сложили головы десятки тысяч хороших парней, и за которую, может, в конечном итоге мы сами головы сложим, не более моральны или аморальны, чем иные. Вот - предмет истинной армейской гордости: прекрасное снабжение, великолепная жратва, порционное мясо пяти видов, рыба восьми сортов, салаты, картошка, овощи, фрукты, кофе с утра до вечера, ешь, пей от пуза, великолепно организованные службы доставки чего угодно из тыла, и - своих на поле боя не бросаем, и каждый раненый знает, что его заберут в госпиталь, что каждого - КАЖДОГО! - раненого, где бы он ни был, ищет вертолет спасательной службы, и на нем санитары, и медбрат, и врач... и почти ежедневная смена одежды, и ежевечерний душ - всё то, чего у наших дедов с сорок первого по сорок пятый не было - всё это не способствует озверению, очерствлению душ. А бабы? Что ж... Какое счастье, - сказал я деду, - какое счастье, что все наши войны длились не дольше нескольких недель. А когда и длились дольше, как в Ливане в восемьдесят втором, - какое счастье, что солдат посменно отправляли в отпуск домой, благо, что добираться до дома недалеко, на попутках, всё рядом, - и у каждого была: жена, невеста, любовница, на худой конец какая-нибудь старая школьная любовь, подруга, много лет водившая за нос, но теперь уж готовая по такому случаю дать герою, прибывшему на побывку с фронта... И это счастье, ребята, что здесь - у нас - было именно так, а не иначе, не так, как было у моего завшивевшего, драного, голодного, обезумевшего за четыре года от горя и вожделения, пришедшего почти босиком в поверженную Европу, истово матерившегося мужика, моего деда...
Но какое я право имею снисходительно размышлять о том, что было бы, если бы... Посмотреть на светоч народов мира, на его солдат, которые, не приведи Господь, оказались бы при таком раскладе... И мы бы еще посмотрели, кто кого стоит.
Говорить же, просто отстраненно даже рассуждать на эту тему я считаю возможным для себя потому лишь, что десять лет все же и я ходил здесь с автоматом. А о том чудовищном, что творилось с дедами, говорить с выводами - не могу. Могу лишь констатировать, то есть рассказывать то, что они мне сочли возможным поведать сами.
На Синявинских высотах... в Синявинских болотах стоит мемориал погибшим. Вы знаете, что было... что творилось там с сорок первого по сорок четвертый. Всякий раз, когда прилетаю в гости к родителям и нахожусь на даче, обязательно беру дочку, и на старом папином "жигуле" мы едем туда. Пусть дочка знает.
Десять минут по тряской проселочной дороге.
За семьдесят почти лет вырос новый лес. Семьдесят лет назад не было здесь никакого леса. Тот, что стоял прежде, сотни, тысячи лет - был повален, взорван, выжжен. Осталась лишь земля, перемешанная с металлом и человеческим прахом. Такой вот химический состав из трех инградиентов. Мемориал. Прибитые, привинченные на камень таблички, на каждой - имя погибшего. Это - установленные имена. Несколько сотен табличек, часть - с фотографиями. Погибших же здесь, на Невском пятачке - сотни тысяч. Прах и пепел, выплывает из полуобморочного сознания, мрак и туман. Ежегодно Девятого мая здесь возлагают венки. Под некоторыми табличками - увядшие цветы. Значит, родственники побывали... разыскали... и возложили. Положили. Ненавижу пафосные выражения, хотя сам им не чужд. Это от безъязыкости. Идем с отцом вдоль аллеи, держу дочку за руку. Притихла. Не понимает. "Пап, - это кто здесь погиб? На Шестидневной которые..? Или в Судного дня?.." - Отвечаю невпопад: "да, в Судный день..."
Готэню... Боженька...
...Ежегодно у мемориала, к весне - новая гора солдатских касок, ржавеющих с каждым годом все больше. Юные следопыты их выкапывают, что ли? Ежегодно - больше сотни новых касок. Слава Богу, не чинясь, складывают все вместе - советские, немецкие... Единственное, видимо, возможно, посмертное потому что, братство.
И ежегодно их растаскивают... И кто-то уже нагадил на трибуне, возведенной к юбилею. Кто? Местные школьники? Дачники? туристы? да нет здесь никаких туристов. Знаю только, что - дети. Подростки. Не хочу верить, что и взрослые тоже.
Беспамятство.
За мемориалом - родниковый источник. Он был здесь всегда. Со времен неолита - уж точно. Канула в вечность советская власть. И с какого-то времени прошел слух, что вода в источнике - святая. Это рассказывает сосед по даче, неторопливый, обстоятельный дядя Костя. Сам он, конечно, не воевал, родился только в сорок пятом. Говорит тяжело, с присвистом. Астматическое дыхание, сердце.
- ...Как прошел слух, Мишаня, то призвали попа, он, типа, освятил. И сразу понаезжали какие-то уроды из города. На мерседесах. Наполняют родниковой водой целые канистры, увозят с собой. Отпихивают старух, стоящих в очереди... куда увозят, зачем? Матерятся.
Гуляем по лесу рядом с дачей. Держу дочку за руку, не отпускаю. Черт знает, говорят, тут в прошлом году из лесу стрельба была слышна. То ли разборки, то ли... не знаю. И ежегодно - ежегодно! - взрывы. Рвутся старые, семьдесят лет неразрывавшиеся мины и фугасы. Кто-то гибнет. Потому что - кто костерок разложит... кто сам, сдуру... ищет трофеи. Трофеи, да.
Идем по тропинке. Папа, смотри! - Господи, ребойнэшелойлэм... На тропинке лежит верхняя часть черепа. Позеленевшая, мхом обросшая. Доченька, нужно закопать. Нет ножа, тяпки нет, копаем землю руками. Десять сантиметров вглубь - железо. И здесь железо, и там, сбоку, и дальше. Всюду железо. Слой земли прикрывает сплошное поле металла. И кости. Кое-как закапываем. Рядом вижу вдруг другую, аккуратную, чуть обавлившуюся - не первого, значит, года - ямку. Значит, это кто-то здесь уже копал. Вернее - выкопал. Вот этот череп. Кто? И зачем оставил лежать? Черные следопыты?
- Папа, это наш? - Кто - наш? - ну... еврей, да? Русский, то есть?
- Не знаю. Может, немец.
Вздыхает. Помогает копать руками.
Закопали. Похоронили, называется...
...Через два не то три дня видим, как в в соседнем дворе ребятишки-дачники с упоением, с гуканьем и невнятными криками играют в футбол. Черепом. Целым. Однажды я такое уже видел, когда мне было лет семнадцать. В археологической экспедиции. Ну, там - покойнику тысяча лет. А хоть бы и тысяча... Тогда промолчал, здесь - заорал, завизжал, заматерился, затопал... Дочка с ужасом смотрела на меня. Дети прыснули со двора в дом, вышла мать. Или не мать. Чего надо? Пьяный, что ли?! Чего лезешь на участок? Детям мешаешь... Да ты посмотри, сука!.. Посмотрела. Молча повернулась, вошла в дом. Хлопнула дверь.
И я пошел домой. Папа, отпусти руку, не дави... мне больно...
Да... А кто не читал, так прочтите все же. Вы же понимаете, что написано это и сослано не из желания опорочить, дискредитировать, позлопыхать и... Господи! Зачем я это говорю? Опять проклятая педагогическая менторскость и привычка разжевывать то, что даже беззубым ртом разжевать не проблема. Нормальные люди и так все понимают. А ненормальным, захваченным валом всенародного негодования и шквалом осуждения на покусившихся на святое, все равно ничего не поможет.
Правда есть правда. Страшная правда, горькая правда. Какая бы она ни была. На все времена.
www.golubinski.ru/russia/nikulin_vojna.htm
...Реакция? Какая все-таки у меня от прочитанного реакция? А такая только, что была у моей бабки во вторник, двадцать четвертого июня сорок первого года, когда она провожала на фронт молодого, но уже тогда нелюбимого мужа. Держа на руках трехлетнего сына, моего, уже тогда рыжего папу, враз забыв русский, выла и причитала на том единственном языке, который знала с детства:
- Готэню!.. Ребойнэшелойлэм... готенюююююююю...